Неточные совпадения
Кровь Чичикова, напротив, играла сильно, и нужно было много разумной воли, чтоб набросить узду
на все то, что
хотело бы выпрыгнуть и погулять
на свободе.
— Напрасно ж она стыдится. Во-первых, тебе известен мой образ мыслей (Аркадию очень было приятно произнести эти слова), а во-вторых —
захочу ли я хоть
на волос стеснять твою жизнь, твои привычки? Притом, я уверен, ты не мог сделать дурной выбор; если ты позволил ей жить с тобой под одною кровлей, стало быть она это заслуживает: во всяком случае, сын отцу не судья, и в особенности я, и в особенности такому отцу, который, как ты, никогда и ни в чем не стеснял моей
свободы.
— А — то, что народ
хочет свободы, не той, которую ему сулят политики, а такой, какую могли бы дать попы,
свободы страшно и всячески согрешить, чтобы испугаться и — присмиреть
на триста лет в самом себе. Вот-с! Сделано. Все сделано! Исполнены все грехи. Чисто!
Андрей не налагал педантических оков
на чувства и даже давал законную
свободу, стараясь только не терять «почвы из-под ног», задумчивым мечтам,
хотя, отрезвляясь от них, по немецкой своей натуре или по чему-нибудь другому, не мог удержаться от вывода и выносил какую-нибудь жизненную заметку.
— Ты, Вера, сама бредила о
свободе, ты таилась, и от меня, и от бабушки,
хотела независимости. Я только подтверждал твои мысли: они и мои. За что же обрушиваешь такой тяжелый камень
на мою голову? — тихо оправдывался он. — Не только я, даже бабушка не смела приступиться к тебе…
— Долго рассказывать… А отчасти моя идея именно в том, чтоб оставили меня в покое. Пока у меня есть два рубля, я
хочу жить один, ни от кого не зависеть (не беспокойтесь, я знаю возражения) и ничего не делать, — даже для того великого будущего человечества, работать
на которого приглашали господина Крафта. Личная
свобода, то есть моя собственная-с,
на первом плане, а дальше знать ничего не
хочу.
— Совесть же моя требует жертвы своей
свободой для искупления моего греха, и решение мое жениться
на ней,
хотя и фиктивным браком, и пойти за ней, куда бы ее ни послали, остается неизменным», с злым упрямством сказал он себе и, выйдя из больницы, решительным шагом направился к большим воротам острога.
«Когда мужчина признает равноправность женщины с собою, он отказывается от взгляда
на нее, как
на свою принадлежность. Тогда она любит его, как он любит ее, только потому, что
хочет любить, если же она не
хочет, он не имеет никаких прав над нею, как и она над ним. Поэтому во мне
свобода.
В этом обществе была та
свобода неустоявшихся отношений и не приведенных в косный порядок обычаев, которой нет в старой европейской жизни, и в то же время в нем сохранилась привитая нам воспитанием традиция западной вежливости, которая
на Западе исчезает; она с примесью славянского laisser-aller, [разболтанности (фр.).] а подчас и разгула, составляла особый русский характер московского общества, к его великому горю, потому что оно смертельно
хотело быть парижским, и это хотение, наверное, осталось.
— Вы спросите, кому здесь не хорошо-то? Корм здесь вольный, раза четыре в день едят. А
захочешь еще поесть — ешь, сделай милость! Опять и
свобода дана. Я еще когда встал; и лошадей успел убрать, и в город с Акимом, здешним кучером, сходил, все закоулки обегал. Большой здесь город, народу
на базаре, барок
на реке — страсть! Аким-то, признаться, мне рюмочку в трактире поднес, потому у тетеньки насчет этого строго.
Я старался повысить умственные интересы русской христианской молодежи, пробудить интерес
хотя бы к истории русской религиозной мысли, привить вкус к
свободе, обратить внимание
на социальные последствия христианства.
Я
хотел нового мира, но обосновывал его не
на необходимом социальном процессе, диалектически проходящем через момент революции, а
на свободе и творческом акте человека.
Главная же причина — это страстное желание
хотя перед смертью подышать
на свободе и пожить настоящею, не арестантскою жизнью.
Здесь,
на почтовом дворе, встречен я был человеком, отправляющимся в Петербург
на скитание прошения. Сие состояло в снискании дозволения завести в сем городе свободное книгопечатание. Я ему говорил, что
на сие дозволения не нужно, ибо
свобода на то дана всем. Но он
хотел свободы в ценсуре, и вот его о том размышлении.
Думала в тятенькин домик перейти, что он мне оставил, маменька еще пуще осерчала: «развратничать, говорит,
захотела, полюбовников
на свободе собирать хочется».
И ему вдруг нетерпеливо, страстно, до слез захотелось сейчас же одеться и уйти из комнаты. Его потянуло не в собрание, как всегда, а просто
на улицу,
на воздух. Он как будто не знал раньше цены
свободе и теперь сам удивлялся тому, как много счастья может заключаться в простой возможности идти, куда
хочешь, повернуть в любой переулок, выйти
на площадь, зайти в церковь и делать это не боясь, не думая о последствиях. Эта возможность вдруг представилась ему каким-то огромным праздником души.
И в этом я ему не препятствовал,
хотя, в сущности, держался совсем другого мнения о хитросплетенной деятельности этого своеобразного гения, запутавшего всю Европу в какие-то невылазные тенета. Но
свобода мнений — прежде всего, и мне не без основания думалось: ведь оттого не будет ни хуже, ни лучше, что два русских досужих человека начнут препираться о качествах человека, который простер свои длани
на восток и
на запад, — так пускай себе…
Свинья. А по-моему, так и без того у нас
свободы по горло. Вот я безотлучно в хлеву живу — и горюшка мало! Что мне!
Хочу — рылом в корыто уткнусь,
хочу — в навозе кувыркаюсь… какой еще
свободы нужно! (Авторитетно.)Изменники вы, как я
на вас погляжу… ась?
— Послушай, Лиза! — сказал Петр Иваныч после краткого молчания, — ты
хочешь переделать свою натуру, осилить волю… это нехорошо. Я никогда не принуждал тебя: ты не уверишь меня, чтоб эти дрязги (он указал
на тетрадь) могли занимать тебя. Зачем ты
хочешь стеснять себя? Я предоставляю тебе полную
свободу…
— Только не я, — и она гордо вздернула кверху розовый короткий носик. — В шестнадцать лет порядочные девушки не думают о замужестве. Да и, кроме того, я, если
хотите знать, принципиальная противница брака. Зачем стеснять свою
свободу? Я предпочитаю пойти
на высшие женские курсы и сделаться ученой женщиной.
Я ждал, я звал поскорее
свободу; я
хотел испробовать себя вновь,
на новой борьбе.
И вот, с одной стороны, люди, христиане по имени, исповедующие
свободу, равенство, братство, рядом с этим готовы во имя
свободы к самой рабской, униженной покорности, во имя равенства к самым резким и бессмысленным, только по внешним признакам, разделениям людей
на высших, низших, своих союзников и врагов, и во имя братства — готовы убивать этих братьев [То, что у некоторых народов, у англичан и американцев, нет еще общей воинской повинности (
хотя у них уже раздаются голоса в пользу ее), а вербовка и наем солдат, то это нисколько не изменяет положения рабства граждан по отношению правительств.
Свобода человека не в том, что он может независимо от хода жизни и уже существующих и влияющих
на него причин совершать произвольные поступки, а в том, что он может, признавая открывшуюся ему истину и исповедуя ее, сделаться свободным и радостным делателем вечного и бесконечного дела, совершаемого богом или жизнью мира, и может, не признавая эту истину, сделаться рабом ее и быть насильно и мучительно влекомым туда, куда он не
хочет идти.
Он и не противился; он вырывался от не пускавших его; он требовал своего посоха, молил, чтоб отдали ему его
свободу, чтоб отпустили его
на все четыре стороны; что он в «этом доме» был обесчещен, избит; что он воротился для того, чтоб составить всеобщее счастье; что может ли он, наконец, оставаться в «доме неблагодарности и есть щи,
хотя сытные, но приправленные побоями»?
Лаптев вспомнил, что это самое или нечто подобное он слышал уже много раз когда-то давно, и
на него пахнуло поэзией минувшего,
свободой одинокой, холостой жизни, когда ему казалось, что он молод и может все, что
хочет, и когда не было любви к жене и воспоминаний о ребенке.
В тот же вечер он послал записку к Ирине, а
на следующее утро он получил от нее ответ."Днем позже, днем раньше, — писала она, — это было неизбежно. А я повторяю тебе, что вчера сказала: жизнь моя в твоих руках, делай со мной что
хочешь. Я не
хочу стеснять твою
свободу, но знай, что, если нужно, я все брошу и пойду за тобой
на край земли. Мы ведь увидимся завтра? Твоя Ирина".
— А по-моему, так хоть бы их совсем не было, этих сыновей… По крайней мере, я бы теперь
на свободе, куда бы
хотела, туда бы и поехала… Уж эти мне сыновья! да! что бишь, я
хотела тебе рассказать?
— Верно! Не успокаивает… Какой мне выигрыш в том, что я,
на одном месте стоя, торгую?
Свободы я лишился. Выйти нельзя. Бывало, ходишь по улицам, куда
хочешь… Найдёшь хорошее, уютное местечко, посидишь, полюбуешься… А теперь торчу здесь изо дня в день и — больше ничего…
Она
хочет, чтобы у меня в квартире пахло кухней и судомойками; ей нужно с шумом перебираться
на новую квартиру, разъезжать
на своих лошадях, ей нужно считать мое белье и заботиться о моем здоровье; ей нужно каждую минуту вмешиваться в мою личную жизнь и следить за каждым моим шагом и в то же время искренно уверять, что мои привычки и
свобода останутся при мне.
— Все же, я думаю, согласитесь вы, что нужно развить в женщине вкус, то есть я
хотел сказать, развить в ней любовь и к труду, и к
свободе, чтоб она умела ценить свою
свободу и ни
на что ее не променивала.
И как я
хотел проникнуться сознанием
свободы,
хотя бы
на одно это утро, чтобы не думать о том, что делалось в городе, не думать о своих нуждах, не
хотеть есть!
Я помнил, что я арестован, и нарушить данного слова отнюдь не
хотел. Но ведь могу же я в коридоре погулять? Могу или не могу?.. Борьба, которую возбудил этот вопрос, была тяжела и продолжительна, но наконец инстинкт
свободы восторжествовал. Да, я могу выйти в коридор, потому что мне этого никто даже не воспрещал. Но едва я высунул нос за дверь, как увидел Прокопа, несущегося по коридору
на всех парусах.
Так мы и расстались
на том, что
свобода от обязанности думать есть та любезнейшая приправа, без которой вся жизнь человеческая есть не что иное, как юдоль скорбей. Быть может, в настоящем случае, то есть как ограждающее средство против возможности систематического и ловкого надувания (не ее ли собственно я и разумел, когда говорил Прокопу о необходимости „соображать“?), эта боязнь мысли даже полезна, но как
хотите, а теория, видящая красоту жизни в
свободе от мысли, все-таки ужасна!
Вы теперь женщина богатая и свободная, ухаживать за вами не совсем честно; да и вы
на каждого вздыхателя должны смотреть, как
на врага, который
хочет отнять у вас и то и другое, то есть и богатство, и
свободу.
— Да это вы, мужчины, так рассуждаете, — говорила дама, не сдаваясь и оглядываясь
на нас, — сами себе дали
свободу, а женщину
хотите в терему держать. Сами, небось, себе всё позволяете.
Агния. Очень весело. Да и то еще приятно думать, что вот через год через два муж умрет, не два же века ему жить; останешься ты молодой вдовой с деньгами
на полной
свободе, чего душа
хочет.
И особенною жалостью жалела она Мусю. Уже давно ей казалось, что Муся любит Вернера, и,
хотя это была совершенная неправда, все же мечтала для них обоих о чем-то хорошем и светлом.
На свободе Муся носила серебряное колечко,
на котором был изображен череп, кость и терновый венец вокруг них; и часто, с болью, смотрела Таня Ковальчук
на это кольцо, как
на символ обреченности, и то шутя, то серьезно упрашивала Мусю снять его.
Пока он сам, своею волею, шел
на опасность и смерть, пока свою смерть,
хотя бы и страшную по виду, он держал в собственных руках, ему было легко и весело даже: в чувстве безбрежной
свободы, смелого и твердого утверждения своей дерзкой и бесстрашной воли бесследно утопал маленький, сморщенный, словно старушечий страшок.
И вот — углубился я в чтение; целыми днями читал. Трудно мне и досадно: книги со мной не спорят, они просто знать меня не
хотят. Одна книга — замучила: говорилось в ней о развитии мира и человеческой жизни, — против библии было написано. Всё очень просто, понятно и необходимо, но нет мне места в этой простоте, встаёт вокруг меня ряд разных сил, а я среди них — как мышь в западне. Читал я её раза два; читаю и молчу, желая сам найти в ней прореху, через которую мог бы я вылезти
на свободу. Но не нахожу.
—
Хочешь ли ты указать мне, что ради праха и золы погубил я душу мою, — этого ли
хочешь? Не верю, не
хочу унижения твоего, не по твоей воле горит, а мужики это подожгли по злобе
на меня и
на Титова! Не потому не верю в гнев твой, что я не достоин его, а потому, что гнев такой не достоин тебя! Не
хотел ты подать мне помощи твоей в нужный час, бессильному, против греха. Ты виноват, а не я! Я вошёл в грех, как в тёмный лес, до меня он вырос, и — где мне найти
свободу от него?
Я говорил Гоголю после, что, слушая «Мертвые души» в первый раз, да хоть бы и не в первый, и увлекаясь красотами его художественного создания, никакой в свете критик, если только он способен принимать поэтические впечатления, не в состоянии будет замечать какие-нибудь недостатки; что если он
хочет моих замечаний, то пусть даст мне чисто переписанную рукопись в руки, чтоб я
на свободе прочел ее и, может быть, не один раз; тогда дело другое.
— Какая вина? — продолжал я. — Что я сделал? Скажете, вы молоды, красивы,
хотите жить, а я почти вдвое старше вас и ненавидим вами, но разве это вина? Я женился
на вас не насильно. Ну, что ж, если
хотите жить
на свободе, идите, я дам вам волю. Идите, можете любить, кого вам угодно… Я и развод дам.
Потом, еще чем эта жизнь была приятна, так это
свободой. Надоело в одном городе — стрельнул
на дорогу, иногда даже билет второго класса выудишь, уложил чемодан, — айда в другой, в третий, в столицу, в уезд, по помещикам, в Крым,
на Волгу,
на Кавказ. Денег всегда масса, — иногда я по двадцати пяти рублей в день зарабатывал — пьешь, женщин меняешь, сколько
хочешь — раздолье!
— Чего? — грозно повторял боец и вдруг, просияв радостью, обнимал вопрошавшего крепкими руками. — Милый, али нехорошо, а?
На дыбы встают люди — верно? Пришел день! Слышал —
свобода?
Хочу — живу,
хочу — нет, а?
Нет, мало, нет, любовь моя
хотелаУвидеть Русь великою, богатой,
Цветущею привольем
на свободе,
Работных чад в поту за тучной жатвой,
И русла рек, покрытые судами...
На этот намек красавица Мод отвечала, как и полагается, что она никогда о замужестве не думала, что выходить замуж и лишаться
свободы еще очень рано, но что, если милый па этого
хочет, а главное, для поддержания величия дома Барнума в будущих поколениях, — она согласна послушаться папиного совета.
— А есть и связь: Наполеон
хотел завоевать мир мечем, а гг. американцы своим долларом. Да-с… Что лучше? А хорошие слова все
на лицо:
свобода, братство, равенство… Посмотрите, что они проделывают с китайцами, — нашему покойнику Присыпкину впору. Не понравилось, когда китаец начал жать янки своим дешевым трудом, выдержкой, выносливостью… Ха-ха!..
На словах одно, а
на деле совершенно наоборот… По мне уж лучше Наполеон, потому что в силе есть великая притягивающяя красота и бесконечная поэзия.
Это опять продолжалось лишь несколько секунд. Зато почти минута оставалась
на обсуждение таинственного сигнала. Что он
хочет сказать? Неужто эти птичьи размахи означали намек
на свободу,
на вольный полет?
Замечательно, что Маша для приобретения
свободы хочет закабалить себя: это значит, что для нее главным образом не то тяжело, что она не может делать всего, что
хочет, а то горько, что она должна отречься от прав
на свой труд без всякого резона, бог весть зачем.
Передавали шепотом, что много лет тому назад, спасаясь от преследования конных пограничных стражников, он застрелил солдата, и
хотя потом судился по подозрению в убийстве, но был отпущен
на свободу за неимением настоящих улик.